If you type "Google" into Google, you can break the Internet.(с)
Точно такие же ощущения несколько лет.
ЛИТЕРАТУРА УМЕРЛА, ИЛИ КУЛЬТУРА 3.0
Недавно bad boy
российской публицистики Александр Невзоров заявил, что современные
школьники не читают Толстого, потому что у русской классики кончился
срок годности. читать дальшеЭто вызвало большую ажитацию: сотни тысяч просмотров
поста и сотни репостов.
Кажется, это было в точку.
То есть в один из знаков препинания глобальной пунктуационной системы.
Только
срок годности (способность вызвать катарсис) кончился не у русской
классической литературы. Похоже, он кончился у литературы вообще.
И у живописи. И у музыки.
Как
он кончился, например, давным-давно у скульптуры, - после античности и
Рима уже никто, от Мухиной до Мура, не мог сравниться во влиянии с
Фидием.
Роль тех или иных искусств вообще сильно связана с
историческим временем. Живопись вызывала огромный резонанс в Италии
Возрождения, затем в Европе Серебряного Века, оказавшегося для живописи
закатным. Сегодня никакой Салон Отверженных не способен вызвать скандал,
который всегда есть прыщ на стыке внимания и влияния. Все запреты,
которое искусство нарушало (его мотор – революция, застой в искусстве
обличен как пошлость), все крепости и баррикады взяты. Я бы сказал,
искусство – это форма культуры 2.0, то есть перехода от религиозного
сознания (культуры 1.0) к постклерикальному.
«Сотворение мира»
Гюстава Курбе открыто, как и изображенная на нем женская промежность,
любому ребенку, приведенному родителями в Орсе. Автопортреты
мастурбирующего Эгона Шиле есть во всех его альбомах. Никакого шока,
поскольку любой ребенок западной цивилизации знает про человеческое тело
и половую жизнь не меньше, чем знали Шиле и Курбе. Вероятно, даже
больше.
Примерно то же случилось с литературой, музыкой, театром.
«Крейцерова
соната» потрясала, потому что в условиях восприятия секса как греха
всем была знакома мука запретного: с нелюбимым потому, что дико хочется,
а больше не с кем. Но все, греша, помалкивали, и, помалкивая, грешили, а
Толстой десакрализировал грех: он его типизировал.
В начале
перестройки на концертах композитора Ханина случались стычки –
возмущенные против восхищенных, как на премьере «Парада» Сати – просто
потому, что СССР был морозильной камерой классики. Сейчас никого не
пробить ни «Струнно-вертолетным квартетом» Штокхаузена, ни сожженными
партитурами Ханона, в которого превратился Ханин.
Искусство перестало
захватывать, подобно чуме, континенты. Кончились времена, когда «все»
сходили с ума по Достоевскому, или Хемингуэю, или Набокову. «Он в
свитерке по всем квартирам висел, с подтекстом в кулаке, теперь уже
другим кумиром сменен, с Лолитой в драмкружке», - это последний
отчаянный всплеск, усиленный пустотой советской изоляционистской бочки.
А
на Западе был постмодернизм – вовсе не новое направление, или стиль,
или философия, а поминки в доме покойного, когда собравшиеся
перераспределяют барахло и поминают усопшего, нередко со смехом,
кажущимися чужакам диким.
Вопрос не в том, что школьники больше не
читают «Анну Каренину», потому что проблемы женщины, ушедшей от мужа,
больше нет. Вопрос в том, что слово (то есть дело) художника вообще
перестало потрясать. Оно стало вопросом глубоко частных пристрастий:
«Мне последний Пелевин не нравится». – «Просто ты не умеешь его
готовить…»
На тему десакрализации слова (то есть вычитания из него
смысла божественного промысла, дела Бога) у философа Александра
Секацкого есть дивная лекция «Почему скоморохи и паяцы захватили власть
над миром». Секацкий напоминает, что прежде художников («скоморохов и
паяцев») слово принадлежало жрецам, и вера в силу сакрального слова была
такова, что жрец словом мог убить. Да-да, Иисус Навин, «словом
останавливали солнце, словом покоряли города».
А потом слова отошли
от священников к художникам, потому что стало ясно, что Бог не создавал
Земли за 6 дней, в 7-й устроив шабат, а потом слово ушло от художников,
потому что выяснилось, что художники тоже ни черта не знают.
К кому перешла их функция?
Давайте для простоты изо всех видов искусств ограничимся литературой.
С
начала года я прочитал 55 книг, из них 22 – «художественных» и 33 –
non-fiction. Несколько художественных («Квартал» Быкова, «Питерские
каникулы» и «Завод «Свобода» Букши) были очень хорошими, а «Приглашение
на казнь» и «Камера обскура» Набокова (которых я раньше не читал) –
замечательными, но ни одна «художка» не потрясла. А вот среди
non-fiction потрясли и Ханна Арендт, и Дик Свааб, и Элвин Тоффлер, и
Нассим Талеб. А несколько книг – от второго тома «Истории российского
государства» Акунина до «Капеллана дьявола» Докинза - оказались очень,
очень полезны. Я сначала подумал, что дело в качестве «художки». То есть
что Водолазкин с «Лавром и Елизаров с «Библиотекарем» не годятся в
Маркесы. Стал перечитывать Маркеса. Не действует! Открыл любимую некогда
«Фиесту» Хемингуэя. Уф, как же слабо сделана… Боюсь перечитывать
Сэлинджера, над которым рыдал. Но спросил студентов. Вообще мимо них!
Я
к тому, что паззл потрясения стал складываться из других кусочков.
Потрясение идет не через эмоцию, а через информацию, через знание.
Срок
годности литературы кончился, наступило время научно-популярной
литературы. Потому что кончился, на самом деле, наш срок годности на
восприятие искусства как чего-то сверхценного. Как перед тем кончился
срок годности на восприятие слов священника. Искусство сегодня – либо
один из старомодных вариантов развлечения (как театр), либо финансовый
инструмент, способ сбережения капитала (как живопись).
Вот почему соотношение non-fiction к fiction в моем чтении год от года возрастает в пользу первого.
У
меня нет надежной статистики – иначе я писал бы не этот текст, а
диссертацию, – но, похоже, такое не со мной одним. Марат Гельман читает
только non-fiction. Александр Иванов, глава Ad Marginem (издававшего
Сорокина, Лимонова, Прилепина) говорит, что «художку» больше выпускать
не будет.
Возможно, это наше возрастное, но, возможно, речь о
возрасте человечества. Религия больше не дает опоры, художественное
описание страданий отца Сергия больше не увлекает, - зато мы теперь
знаем многое о роли теменных долей мозга в проявлении религиозности, и
оторваться не можем от «Мы – это наш мозг» нейробиолога Дика Свааба.
Наука,
включая эпистемологию, науку о познании – вот что теперь такое общее
дело, объединяющее народы и континенты: у нас захватывает дух от
использования перспектив айфона и экстракорпорального зачатия. Мы
окружены культурой 3.0, где куда меньше церкви и искусства.
Искусство
сегодня – вроде пристрастий в одежды. Миллион писателей пописывает,
миллиард читателей почитывает, - но вторые на электронные книги тратят
мало денег, первые вследствие того же мало зарабатывают; впрочем,
благодаря интернету вторые перемешиваются с первыми.
У литературы
кончился срок годности для общественного служения, у нас кончился срок
годности для восприятия искусства как сверхценностей; аминь. (c)
ЛИТЕРАТУРА УМЕРЛА, ИЛИ КУЛЬТУРА 3.0
Недавно bad boy
российской публицистики Александр Невзоров заявил, что современные
школьники не читают Толстого, потому что у русской классики кончился
срок годности. читать дальшеЭто вызвало большую ажитацию: сотни тысяч просмотров
поста и сотни репостов.
Кажется, это было в точку.
То есть в один из знаков препинания глобальной пунктуационной системы.
Только
срок годности (способность вызвать катарсис) кончился не у русской
классической литературы. Похоже, он кончился у литературы вообще.
И у живописи. И у музыки.
Как
он кончился, например, давным-давно у скульптуры, - после античности и
Рима уже никто, от Мухиной до Мура, не мог сравниться во влиянии с
Фидием.
Роль тех или иных искусств вообще сильно связана с
историческим временем. Живопись вызывала огромный резонанс в Италии
Возрождения, затем в Европе Серебряного Века, оказавшегося для живописи
закатным. Сегодня никакой Салон Отверженных не способен вызвать скандал,
который всегда есть прыщ на стыке внимания и влияния. Все запреты,
которое искусство нарушало (его мотор – революция, застой в искусстве
обличен как пошлость), все крепости и баррикады взяты. Я бы сказал,
искусство – это форма культуры 2.0, то есть перехода от религиозного
сознания (культуры 1.0) к постклерикальному.
«Сотворение мира»
Гюстава Курбе открыто, как и изображенная на нем женская промежность,
любому ребенку, приведенному родителями в Орсе. Автопортреты
мастурбирующего Эгона Шиле есть во всех его альбомах. Никакого шока,
поскольку любой ребенок западной цивилизации знает про человеческое тело
и половую жизнь не меньше, чем знали Шиле и Курбе. Вероятно, даже
больше.
Примерно то же случилось с литературой, музыкой, театром.
«Крейцерова
соната» потрясала, потому что в условиях восприятия секса как греха
всем была знакома мука запретного: с нелюбимым потому, что дико хочется,
а больше не с кем. Но все, греша, помалкивали, и, помалкивая, грешили, а
Толстой десакрализировал грех: он его типизировал.
В начале
перестройки на концертах композитора Ханина случались стычки –
возмущенные против восхищенных, как на премьере «Парада» Сати – просто
потому, что СССР был морозильной камерой классики. Сейчас никого не
пробить ни «Струнно-вертолетным квартетом» Штокхаузена, ни сожженными
партитурами Ханона, в которого превратился Ханин.
Искусство перестало
захватывать, подобно чуме, континенты. Кончились времена, когда «все»
сходили с ума по Достоевскому, или Хемингуэю, или Набокову. «Он в
свитерке по всем квартирам висел, с подтекстом в кулаке, теперь уже
другим кумиром сменен, с Лолитой в драмкружке», - это последний
отчаянный всплеск, усиленный пустотой советской изоляционистской бочки.
А
на Западе был постмодернизм – вовсе не новое направление, или стиль,
или философия, а поминки в доме покойного, когда собравшиеся
перераспределяют барахло и поминают усопшего, нередко со смехом,
кажущимися чужакам диким.
Вопрос не в том, что школьники больше не
читают «Анну Каренину», потому что проблемы женщины, ушедшей от мужа,
больше нет. Вопрос в том, что слово (то есть дело) художника вообще
перестало потрясать. Оно стало вопросом глубоко частных пристрастий:
«Мне последний Пелевин не нравится». – «Просто ты не умеешь его
готовить…»
На тему десакрализации слова (то есть вычитания из него
смысла божественного промысла, дела Бога) у философа Александра
Секацкого есть дивная лекция «Почему скоморохи и паяцы захватили власть
над миром». Секацкий напоминает, что прежде художников («скоморохов и
паяцев») слово принадлежало жрецам, и вера в силу сакрального слова была
такова, что жрец словом мог убить. Да-да, Иисус Навин, «словом
останавливали солнце, словом покоряли города».
А потом слова отошли
от священников к художникам, потому что стало ясно, что Бог не создавал
Земли за 6 дней, в 7-й устроив шабат, а потом слово ушло от художников,
потому что выяснилось, что художники тоже ни черта не знают.
К кому перешла их функция?
Давайте для простоты изо всех видов искусств ограничимся литературой.
С
начала года я прочитал 55 книг, из них 22 – «художественных» и 33 –
non-fiction. Несколько художественных («Квартал» Быкова, «Питерские
каникулы» и «Завод «Свобода» Букши) были очень хорошими, а «Приглашение
на казнь» и «Камера обскура» Набокова (которых я раньше не читал) –
замечательными, но ни одна «художка» не потрясла. А вот среди
non-fiction потрясли и Ханна Арендт, и Дик Свааб, и Элвин Тоффлер, и
Нассим Талеб. А несколько книг – от второго тома «Истории российского
государства» Акунина до «Капеллана дьявола» Докинза - оказались очень,
очень полезны. Я сначала подумал, что дело в качестве «художки». То есть
что Водолазкин с «Лавром и Елизаров с «Библиотекарем» не годятся в
Маркесы. Стал перечитывать Маркеса. Не действует! Открыл любимую некогда
«Фиесту» Хемингуэя. Уф, как же слабо сделана… Боюсь перечитывать
Сэлинджера, над которым рыдал. Но спросил студентов. Вообще мимо них!
Я
к тому, что паззл потрясения стал складываться из других кусочков.
Потрясение идет не через эмоцию, а через информацию, через знание.
Срок
годности литературы кончился, наступило время научно-популярной
литературы. Потому что кончился, на самом деле, наш срок годности на
восприятие искусства как чего-то сверхценного. Как перед тем кончился
срок годности на восприятие слов священника. Искусство сегодня – либо
один из старомодных вариантов развлечения (как театр), либо финансовый
инструмент, способ сбережения капитала (как живопись).
Вот почему соотношение non-fiction к fiction в моем чтении год от года возрастает в пользу первого.
У
меня нет надежной статистики – иначе я писал бы не этот текст, а
диссертацию, – но, похоже, такое не со мной одним. Марат Гельман читает
только non-fiction. Александр Иванов, глава Ad Marginem (издававшего
Сорокина, Лимонова, Прилепина) говорит, что «художку» больше выпускать
не будет.
Возможно, это наше возрастное, но, возможно, речь о
возрасте человечества. Религия больше не дает опоры, художественное
описание страданий отца Сергия больше не увлекает, - зато мы теперь
знаем многое о роли теменных долей мозга в проявлении религиозности, и
оторваться не можем от «Мы – это наш мозг» нейробиолога Дика Свааба.
Наука,
включая эпистемологию, науку о познании – вот что теперь такое общее
дело, объединяющее народы и континенты: у нас захватывает дух от
использования перспектив айфона и экстракорпорального зачатия. Мы
окружены культурой 3.0, где куда меньше церкви и искусства.
Искусство
сегодня – вроде пристрастий в одежды. Миллион писателей пописывает,
миллиард читателей почитывает, - но вторые на электронные книги тратят
мало денег, первые вследствие того же мало зарабатывают; впрочем,
благодаря интернету вторые перемешиваются с первыми.
У литературы
кончился срок годности для общественного служения, у нас кончился срок
годности для восприятия искусства как сверхценностей; аминь. (c)
-
-
21.11.2014 в 01:15