...

[v-sous]

Точно такие же ощущения несколько лет.

ЛИТЕРАТУРА УМЕРЛА, ИЛИ КУЛЬТУРА 3.0

Недавно bad boy
российской публицистики Александр Невзоров заявил, что современные
школьники не читают Толстого, потому что у русской классики кончился
срок годности. Это вызвало большую ажитацию: сотни тысяч просмотров
поста и сотни репостов.
Кажется, это было в точку.
То есть в один из знаков препинания глобальной пунктуационной системы.
Только
срок годности (способность вызвать катарсис) кончился не у русской
классической литературы. Похоже, он кончился у литературы вообще.
И у живописи. И у музыки.
Как
он кончился, например, давным-давно у скульптуры, - после античности и
Рима уже никто, от Мухиной до Мура, не мог сравниться во влиянии с
Фидием.
Роль тех или иных искусств вообще сильно связана с
историческим временем. Живопись вызывала огромный резонанс в Италии
Возрождения, затем в Европе Серебряного Века, оказавшегося для живописи
закатным. Сегодня никакой Салон Отверженных не способен вызвать скандал,
который всегда есть прыщ на стыке внимания и влияния. Все запреты,
которое искусство нарушало (его мотор – революция, застой в искусстве
обличен как пошлость), все крепости и баррикады взяты. Я бы сказал,
искусство – это форма культуры 2.0, то есть перехода от религиозного
сознания (культуры 1.0) к постклерикальному.
«Сотворение мира»
Гюстава Курбе открыто, как и изображенная на нем женская промежность,
любому ребенку, приведенному родителями в Орсе. Автопортреты
мастурбирующего Эгона Шиле есть во всех его альбомах. Никакого шока,
поскольку любой ребенок западной цивилизации знает про человеческое тело
и половую жизнь не меньше, чем знали Шиле и Курбе. Вероятно, даже
больше.
Примерно то же случилось с литературой, музыкой, театром.
«Крейцерова
соната» потрясала, потому что в условиях восприятия секса как греха
всем была знакома мука запретного: с нелюбимым потому, что дико хочется,
а больше не с кем. Но все, греша, помалкивали, и, помалкивая, грешили, а
Толстой десакрализировал грех: он его типизировал.
В начале
перестройки на концертах композитора Ханина случались стычки –
возмущенные против восхищенных, как на премьере «Парада» Сати – просто
потому, что СССР был морозильной камерой классики. Сейчас никого не
пробить ни «Струнно-вертолетным квартетом» Штокхаузена, ни сожженными
партитурами Ханона, в которого превратился Ханин.
Искусство перестало
захватывать, подобно чуме, континенты. Кончились времена, когда «все»
сходили с ума по Достоевскому, или Хемингуэю, или Набокову. «Он в
свитерке по всем квартирам висел, с подтекстом в кулаке, теперь уже
другим кумиром сменен, с Лолитой в драмкружке», - это последний
отчаянный всплеск, усиленный пустотой советской изоляционистской бочки.
А
на Западе был постмодернизм – вовсе не новое направление, или стиль,
или философия, а поминки в доме покойного, когда собравшиеся
перераспределяют барахло и поминают усопшего, нередко со смехом,
кажущимися чужакам диким.
Вопрос не в том, что школьники больше не
читают «Анну Каренину», потому что проблемы женщины, ушедшей от мужа,
больше нет. Вопрос в том, что слово (то есть дело) художника вообще
перестало потрясать. Оно стало вопросом глубоко частных пристрастий:
«Мне последний Пелевин не нравится». – «Просто ты не умеешь его
готовить…»
На тему десакрализации слова (то есть вычитания из него
смысла божественного промысла, дела Бога) у философа Александра
Секацкого есть дивная лекция «Почему скоморохи и паяцы захватили власть
над миром». Секацкий напоминает, что прежде художников («скоморохов и
паяцев») слово принадлежало жрецам, и вера в силу сакрального слова была
такова, что жрец словом мог убить. Да-да, Иисус Навин, «словом
останавливали солнце, словом покоряли города».
А потом слова отошли
от священников к художникам, потому что стало ясно, что Бог не создавал
Земли за 6 дней, в 7-й устроив шабат, а потом слово ушло от художников,
потому что выяснилось, что художники тоже ни черта не знают.
К кому перешла их функция?
Давайте для простоты изо всех видов искусств ограничимся литературой.
С
начала года я прочитал 55 книг, из них 22 – «художественных» и 33 –
non-fiction. Несколько художественных («Квартал» Быкова, «Питерские
каникулы» и «Завод «Свобода» Букши) были очень хорошими, а «Приглашение
на казнь» и «Камера обскура» Набокова (которых я раньше не читал) –
замечательными, но ни одна «художка» не потрясла. А вот среди
non-fiction потрясли и Ханна Арендт, и Дик Свааб, и Элвин Тоффлер, и
Нассим Талеб. А несколько книг – от второго тома «Истории российского
государства» Акунина до «Капеллана дьявола» Докинза - оказались очень,
очень полезны. Я сначала подумал, что дело в качестве «художки». То есть
что Водолазкин с «Лавром и Елизаров с «Библиотекарем» не годятся в
Маркесы. Стал перечитывать Маркеса. Не действует! Открыл любимую некогда
«Фиесту» Хемингуэя. Уф, как же слабо сделана… Боюсь перечитывать
Сэлинджера, над которым рыдал. Но спросил студентов. Вообще мимо них!
Я
к тому, что паззл потрясения стал складываться из других кусочков.
Потрясение идет не через эмоцию, а через информацию, через знание.
Срок
годности литературы кончился, наступило время научно-популярной
литературы. Потому что кончился, на самом деле, наш срок годности на
восприятие искусства как чего-то сверхценного. Как перед тем кончился
срок годности на восприятие слов священника. Искусство сегодня – либо
один из старомодных вариантов развлечения (как театр), либо финансовый
инструмент, способ сбережения капитала (как живопись).
Вот почему соотношение non-fiction к fiction в моем чтении год от года возрастает в пользу первого.
У
меня нет надежной статистики – иначе я писал бы не этот текст, а
диссертацию, – но, похоже, такое не со мной одним. Марат Гельман читает
только non-fiction. Александр Иванов, глава Ad Marginem (издававшего
Сорокина, Лимонова, Прилепина) говорит, что «художку» больше выпускать
не будет.
Возможно, это наше возрастное, но, возможно, речь о
возрасте человечества. Религия больше не дает опоры, художественное
описание страданий отца Сергия больше не увлекает, - зато мы теперь
знаем многое о роли теменных долей мозга в проявлении религиозности, и
оторваться не можем от «Мы – это наш мозг» нейробиолога Дика Свааба.
Наука,
включая эпистемологию, науку о познании – вот что теперь такое общее
дело, объединяющее народы и континенты: у нас захватывает дух от
использования перспектив айфона и экстракорпорального зачатия. Мы
окружены культурой 3.0, где куда меньше церкви и искусства.
Искусство
сегодня – вроде пристрастий в одежды. Миллион писателей пописывает,
миллиард читателей почитывает, - но вторые на электронные книги тратят
мало денег, первые вследствие того же мало зарабатывают; впрочем,
благодаря интернету вторые перемешиваются с первыми.
У литературы
кончился срок годности для общественного служения, у нас кончился срок
годности для восприятия искусства как сверхценностей; аминь. (c)